От взгляда Сезара не укрылось, как Райнеро, прочтя про себя реплики донны Леоны, гнусно проглотил смешок. Друг, как всегда, был страшно далек от бед и чаяний героинь, за которых соглашался читать, но на исполнение это, как правило, почти не влияло.
— Секунду, Сезар. Кхм... «Не просто брат ты»... Отверженному заложил бы душу, чтоб услышать подобное от Хуаниты!
— Райнеро, сосредоточься! Давай же, с первой строки...
Райнерито усмехнулся и потянул и без того развязанный ворот рубахи. Сезар подтянул ленту, которой прихватил волосы.
В патио после полудня стояла изнуряющая жара, но искусство потребовало у своего адепта принести жертву. Сезар принес, сцена с объяснением в любви не могла быть разыграна в ином месте, кроме этого. Обитатели Пьядже, как и Ласарильо, после полудня спали или вкушали отдохновения в прохладных комнатах. Они не помешают, вернее, не увидят того, что не предназначено для их глаз: неоконченную пьесу или, скажем, Райнеро Рекенья, во имя дружбы убивающего свой низкий голос до девичьего лепета:
— «Поверю тайну: для меня не просто брат ты».
— «Я так же друг тебе, родная Леонсита», — натужно пробасил Сезар. Его угораздило сделать дона Родриго человеком войны, весьма искушенным в боях. Но там, под броней его верности войне, таилась слабость. По законам божьим и человеческим, постыдная, недопустимая, грешная. И в этой сцене дону Родриго предстояло ей поддаться.
читать дальше— «Не только он! Подбитой птицею колотится сердечко... — Райнерито сунул за пазуху руку, мол, поднес к сердцу. Мог бы и поизящней, но друг не хуглар, друг принц, которому пристало бы читать за брата, не сестру... — Мне не стерпеть подобных мук, Родриго!».
— «О чем ты милая, ты нездорова?» — на этих словах Родриго привлекал сестру к себе и прижимался губами к прелестному лобику. Сезар не стал вживаться в роль столь глубоко.
— «Да! Больна, мой милый брат, греховною любовью! — Райнерито оказался не столь ленив, как творец. Схватил Сезара за руку, заржал и выпустил. — Нет, Котронэ, он идиот? В прошлой сцене сестра поцеловала брата в губы, а теперь чуть на шею не прыгает!
— Он порядочный брат, который держит себя в руках. А тот поцелуй считает шуткой, игрой, ведь у Леоны игривый нрав и по демонёнку в глазу. — Сезар вздохнул, утер рукавом лоб, который вдоволь поморщил над этой пьесой. Родриго и Леона задали ему урок... Котронэ не собирался влюблять их друг в друга, но персонажи его не послушались. Убить такую любовь, больную, обреченную, великую перо сломалось, посему пришлось избавить брата с сестрой от родства. Но, верные традициям драмы, они промучатся от греховного чувства до самого финала, и лишь затем выяснится, что малютку Леонситу дому Абрантес подкинули. — Эй, читай давай!
— Погоди... — Райнеро, морщась, чесал шею, красное пятно на ней надулось и, похоже, жглось. — Поцелуи морских гадин болезненны, до герцогской дочери им далеко...
— Конечно, — хмыкнул Котронэ, обмахнувшись листками с текстом, — у медуз же не было такого учителя, как ты!
— Завидуй молча, Котронэ. А между тем, поцелуй Изотты при мне до сих пор, — Райнеро оголил плечо, там явственно проступал след от зубок. — Чем она хуже рыбки? Дарю сюжет для пьески: пиши о любви принца и дочки морского бога!
Сезар прижал к лицу листы, борясь с искушением остаться под этой бумажной маской до конца сцены. До сего момента эскарлотский принц будто позабыл о существовании вольпефоррской принцессы. Время до полудня он отдал морю.
Разумеется, площадку лестницы за Зеленой аркой облепили девицы, камергер с принцем переглянулись и, проявляя такт, остались в брэ, но на этом Рекенья покончил с уступками.
В то время, как Сезар наслаждался морской водой, до того густой и соленой, что позволила улечься звездой и в полудреме покачиваться, Райнеро охотился на медуз. Котронэ очнулся, когда принц с диким хохотом мчался по лестнице к девицам, выпростав перед собой руки, на которых распласталась медуза. Райнеро перемежал хохот, выкрикивая всякий вздор на эскарлот, девы визжали и в сумятице пятились. Достигнув арки, они спаслись. Райнерито, улюлюкая, понесся обратно, и уже Сезар уплывал подальше от затейника, кидающегося медузами.
Но прелести в отступлении было немного, так что и Котронэ поймал парочку. И уже Рекенья вопил: «Не смей! Покушение на принца! Хулиганов наказывают! Брось ее! Да не в меня-а-а-а!».
— «Люблю тебя, Родриго, больше Бога!», — сурово уведомила «донна Леона», возвращая «брата» на грешную и изнывающую от зноя землю. — Люблю, как мужа надлежало бы любить. И если не обман твой взгляд, и ты хотел бы почитать меня женою!». Бедняжка, да она же вымаливает у него признание! Сезар, ты изверг!
— «Что с нами теперь будет, Леонсита? Мы прокляты отныне небесами!».
— «Оставь небесные чертоги тем, кто мертв иль свят. Мы живы, мы грешны, и на земле пока обрящем счастье, а как последний вздох испустим, то Залунный край иль Солнечное царство едины станут мне! Лишь ты будь рядом, будь». О нет... Я не стану тебя целовать!
— Райнеро, забери тебя Отверженный! — Котронэ хлестанул листками воздух. Принц был сегодня в ударе, да не в том, который служит искусству. — Ты сбиваешь ритм! Никто не просит тебя меня целовать, но, будь добр, объяснись в любви, как положено!
— Мальчики? — на вольпефорр окликнул их человек, чей голос невозможно было спутать ни с каким другим. Глубокий, низкий и при этом обволакивающий, мягкий, он скорее подходил святому отцу, нежели полуразбойнику-полусолдату, как в младые годы звался Сиджизмондо Джудиччи. — Что здесь происходит?
Сезар поджал губы, лишь сейчас до него дошла вся пикантность застигнутой герцогом сцены. Он обменялся с Райнерито взглядом. Тот закусив губу, заливался розовым, на зависть девицам, румянцем.
Ну что же, держать перед герцогом ответ в самом деле полагалось автору постыдных строк. Котронэ смял листы и медленно повернулся: Джудиччи шел к ним извивами мирта, бодрый и свежий, ничуть нетронутый нестерпимым зноем, внимательные, цепкие глаза перебегали с «мальчика» на «мальчика», тонкие губы едва заметно улыбались. Все еще довольно красивый мужчина, худощавый и неспешный, мягкий в движениях, с серебряной россыпью на черных висках, он, однако, был сама смертоносность.
«Мальчики» не застигли его в молодые годы, когда он еще своими руками приумножал славу полуразбойника-полусолдата. Но Райнерито уверял, а Сезар не имел повода не верить, что, возьмись Джудиччи за кинжал сейчас, разница будет исключительно в темпе: в молодости Буйвол был стремителен, к старости же сделался не спешен.
— Что здесь происходит, спрашиваете вы? Пьеса, ваше высочество, — опередил в кои-то веки неповинный принц виноватого камергера. Сезар малодушно перевел дух. Глубоко поклонился, в точности повторяя за сеньором. Разговор повелся на вольпефорр. Безупречный в устах Рекенья. — Всего лишь пьеса.
— О любви мужчин? — Джудиччи слегка приподнял гладкий подбородок. Пока не осуждая, но, кажется, допрашивая. — Как любопытно. Эскарлотские нравы так смелы...
— Что вы, ваше высочество, — Райнеро Рекенья, бесследно избавившись от своих листов, широко улыбался, но румянец щек не оставил. Наверное, друг пожалел о каждой шуточке, отпущенной в адрес «Сезарины». — Эскарлота — страна строжайших нравов, ее мужчины не знают иной любви, кроме любви к Пречистой деве, а в ее лице — к своим женам. Коротко говоря, мы с графом Чезаре Котронэ... Нет. Вовсе нет.
— Да, конечно нет, — легко согласился герцог. Сегодня он имел доброе расположение духа, иначе не облачился бы в колет василькового атласа, расшитый цветками граната. Это мона Аличе надоумила любовника отслеживать настроение Джудиччи по нарядам; камергер не нарочно подслушал. — Так о чем пьеса, юноши?
— О любви брата к сестре и сестры к брату, — воспрянул духом Котронэ. — То есть, в действительности они не брат и сестра, так что любовь будет оправдана.
— Вы считаете, — от прищура Джудиччи Сезара пробрал озноб, — брат и сестра не могут любить друг друга чуточку больше?
— Ваше высочество?...
— В любви брата к сестре не больше порока, чем в любви мужчины к мужчине. Нет-нет, я вас не осуждаю! При моем дворе жили двое художников, такая пара...
— О нет, ваше высочество, — Котронэ позволил себе мягкую усмешку, в ответ на которую герцог склонил голову, будто одобряя упрямство драматика. — Синьор принц только помогает мне сгладить текст, из любви к искусству соглашаясь произносить речи, каковые бы в силу их непристойности, глупости и смехотворности даже не зародились бы в его выдающемся уме.
— Так вы автор, Чезаре? Это очень славно. — Герцог на миг сомкнул ладони в преддверии молитвенного жеста и резко отнял. Ранее спокойное, расслабленное лицо обрело жесткость и будто помолодело. — Вот что. Рануччо, вам назначено на шесть часов пополудни, не забыли? На порог вас без мессере Чезаре не пущу.
— Да, ваше высочество, — к изумлению камергера принц стерпел подобное обращение, не выставив рогов. — Как вам будет угодно.

2

Стены герцогской приёмной украшал искусный триптих из Пречистой, Белоокой и покойной герцогини Лукреции Джудиччи-Моллеани. Дева возносилась, разливаясь по мироканским пескам ослепительным светом; Белоокая стояла на остром пике Амплиольских гор, простирая к круглой луне худые, израненные руки; герцогиня посреди мозаичного зала с уходящей во тьму колоннадой замерла в изысканном танцевальном движении, и ее левая половина была бела, как круг солнца, а правая черна, как полночный час. Черно-белая телом и платьем, она оставалась немыслимо хороша, распущенные волосы сияли полумесяцами и солнцами с ее одежд.
Так вот, какой бы, отбросив странную цветовую гамму, стала Урсула… Хороша. Эскарлота была бы достойна ее, а ведь король-отец до последнего сомневался, будет ли дочь Буйвола достойна Эскарлоты. Союз старшего королевского сына и старшей же герцогской дочери был уступкой от Франциско Рекенья, легкой авантюрой, к которой склонил его канцлер, вкладом в будущее без особой уверенности, окупится ли он.
Минуло три года. Сын короля Эскарлоты, подобно многим принцам Полукруга, дожидался аудиенции у Сиджизмондо Джудиччи, великого герцога Вольпефорре, именующего себя этим титулом, слегка опережая события.
— Как считаешь, — шепнул над ухом Котронэ, — я буду первым драматиком, которого Буйвол затопчет с особой жестокостью?
— Не дури, — Райнеро с усилием отвел глаза от триптиха. — Я не дам в обиду своего придворного поэта и камергера. Тем более, он всего лишь исполнял прихоть взбалмошного принца.
— Не присваивай себе моих непристойных сюжетов, Райнеро Рекенья! — Сезар слабо усмехнулся, бедняга в самом деле робел перед репутацией Буйвола. В Пьядже еще помнили историю местного стихоплета, лишившегося в этих стенах языка и правой руки за двусмысленные стишки по адресу семейства Джудиччи. Рифмач назвал дочерей Буйвола его же невестками или что-то в том постыдном духе.
— Не присвою. Но в патио мы больше не репетируем!
— Отверженный и рога его, как я могу быть против! Не хочу быть твоим любовником…
Райнеро хохотнул и хлопнул Сезара по плечу:
— Я даже не обижусь на твои слова, хотя звучат они ужасно. Ни одна девица не посмеет так сказать, Сезарина! Но бьёт шестой час… Идём.

3

Сиджизмондо Джудиччи, герцог Бьянуволы, Моллеккио и Фоллипебро, стоял у окна, выходящего на окаймленный скалами залив, и отдавал негромкие распоряжения секретарю по имени Сакробоско. На высокочтимых лбах блестела испарина, солнце палило, но Буйвол славился тем, что мог работать в самых негодных условиях. По пути в Вольпефорре Райнеро мечтал, чтобы герцог принял его не в резиденции, но ставке, предоставил не апартаменты, но палатку, угощал не с золотых блюд, но из солдатского котелка. Не сбылось.
При появлении принца Рекенья с камергером герцог резко бросил:
— Минуту, юноши, — и еще более приблизился к Сакробоско: — Так что, ты говоришь, они требуют? Подлые псы!
Райнеро тактично отвернулся. Должно быть, эти двое вели разговор о тех домах Вольпефорре, что не желали поклониться Буйволу. Искренне радея за дело Джудиччи, Рекенья, тем не менее, мог понять непокорных. Вольпефорре было внове становиться единой, собираться под одной, сильной, не знавшей дрожи рукой. Веками между нобилями и пополанами исподволь велась борьба. Синьории, где правили бал нобили, и коммуны, где властвовали пополаны, долгие годы создавали видимость относительно мирного сосуществования. Но к 1500 году пополаны замахнулись на господство над всем островом.
Вольпефорре объявила себя республикой, управляемой Великим Советом Тридцати, и утвердила Хартию справедливости, лишавшую нобилей политических прав.
Эта бумажонка повергла страну в междоусобицу: пополаны давили жирными телесами, нобили — происхождением. Из брода этой войны неминуемо вышли люди, подобные Сиджизмондо Джудиччи: немного разбойники, немного солдаты. Они сделали войну ремеслом. Сами наёмники, они вогнали своих господ в страх, после чего заступили на их места. Теперь Вольпефорре разрывало натрое стараниями пополанов, нобилей и парвеню.
И тогда Сиджизмондо Джудиччи рассудил, что он ничем не хуже всех этих жадных поросят. К тому же, он был рождён не сто, не тысячу лет назад, не тысячу лет вперёд, он был рождён именно в это время. Его рука уверенно сжимала рукоять меча, а ум без устали работал над тем, как взять крепость, как разбить армию, как отомстить нанимателю, что проявил недостаточный такт… Сын военного на службе Совета Тридцати и куртизанки благородных кровей, он унаследовал отцовское чувство войны и материнскую утончённость. Он умел во всех смыслах полоснуть ножом и приласкать; умел отобрать и даровать; умел разрушить и выстроить. Он чувствовал пульс Вольпефорре, как при пальпации слышит пульс больного лекарь. Сиджизмондо Джудиччи сам был её лекарем, пришедшим исцелить от недуга междоусобицы. Исцелить подобно тому, как иные кладут на горящие в лихорадке лбы прохладные руки. Правда, лихорадочные головы смутьянов потребовалось остудить сталью…
Джудиччи проходил по Вольпефорре неистовым вихрем. Но сам говорил о своих деяниях так: «Я всего лишь учу этих невеж хорошим манерам». Но в последний год уроки забывались, плохо осваивались, и чтобы преподать их заново, Буйвол менял дочь на эскарлотские пики и конницу.
Король-отец строго-настрого наказал своему послу и сыну не спешить с заключением союза, заставив Буйвола, подобно мифическому тельцу, высечь из-под копыт побольше драгоценностей. В их случае — золота и земель Восточной петли, составлявших приданое Буйволовой дочки. Райнеро свято выполнял отцовский наказ, хотя со стороны это смотрелось так, будто он лишь куролесит да распутничает. Пусть так. Сам-то он знал, что это поважнее взятия зарешеченных окошек, уроков и зубоскальства с Клювом, поважнее даже прыжков с кинжалом из-за угла. Пусть видят, что хотят, служили только бы целям Рекенья.
— Райнеро, — шепнул над ухом Сезар, — ты только посмотри, как он ее любил...
Райнеро посмотрел. Стены кабинета были отштукатурены и расчленены на простенки, украшенные мозаиками. В образах языческих богинь, нейдидр, птиц с женским лицом жила, дыша язычеством и вечностью, покойная герцогиня Джудиччи. Повзрослевшая Урсула... И от взгляда ее было не укрыться.
Принц Рекенья сглотнул. Минуло три года, и вот ее отец сватает вторую свою дочь за второго же королевского сына. Буйвол не отступается, и только все-таки немного жаль, что бывший зять в качестве полководца ему больше без надобности.
— Ты, — сказал герцог Джудиччи. Принц обернулся, на мановение герцогского перста степенно вышагивал граф ви Котронэ. — Да, ты, Чезаре. Покорная мне часть Вольпефорре приписала мне добродетели, которых у меня нет. В частности, меня сделали патроном искусств и наук. Видимо, за то, что я велел реставрировать парочку откопанных языческих храмов и привечаю у себя при дворе творцов, или как вы себя называете. Так вот. — Герцог сложил руки на груди и тут же раздраженно покрутил кистью, глядел исподлобья, собрав в складки аскетичный лоб. — Лавора ждет праздника в честь помолвки дочери своего герцога. Напиши пьесу, тебе лучше знать, о чем. Вроде как в моде опять аллегории. Свободен.
— Ваше высочество, я почту за честь посвятить пьесу вашей дочери и порадовать добрых горожан Лаворы. — Во дворцах Котронэ с придворной ловкостью выгибал спину, а в подворотнях Висенсии ли, Кармоны ли с проворством плута избавлялся от оставленных его принцем трупов. Смог ли бы кто-то заменить его? Решительно нет.
— Теперь вы, Рануччо, — взгляд и голос Буйвола стали еще жестче. — Первое, вы подскажете своему другу, которой из моих дочерей он посвятит пьесу. Второе, вы поможете мне наконец-то объединить Вольпефорре.
— Вы ждете от меня подтверждения договора с королем Франциско? — принц Рекенья согнул руки в локтях и завел их за спину, наклонил голову в глубоком кивке. — Он вступит в силу. Полторы тысячи пикинеров и шесть сотен конников перейдут под ваши знамена, едва из Пьядже выедет мой гонец с контрактом о помолвке.
— Нет, — свел герцог грозные брови, — вы не поняли. Я желаю видеть под своими знаменами лично вас. Собственной персоной. При мече и доспехе. Я додам к вашей армии осадный парк, и вы поведете своих людей на приступ Ричеретты. Армия отходит в мое пользование по договору с Франциско, но ваши военные услуги я оплачу сам. Если, конечно, вас не унижает контракт наемника.
— Никоим образом не унижает, — сдержанно заверил Райнеро, но по жилам вместо крови вдруг потекло пламя, обжигая и бесясь. Белый герцогский кабинет с его мозаиками и скульптурами по углам заволакивало дымом грядущих битв.
Походные шатры, пушки и пирамиды ядер, походные лавки и ставшие игорными столами бочки, треск барабанов и вой боевых рогов, бессчетные ряды воинов в желтых плащах, под грохот копий о землю выкликающих имя своего предводителя. Матушка уверяла, что дала сыну имя, созданное для всего этого. Матушка не имела обыкновения ошибаться.
Райнеро Рекенья в упор посмотрел на Сиджизмондо Джудиччи. Сухощавый, строгий и грозный даже без панциря и кинжала, он в эту минуту являл того полусолдата-полуразбойника, которого принц Рекенья уже отчаялся застать. В глазах под кустистыми бровями горели отсветы кровавых сражений, былых и грядущих.
Райнеро понял, какой себе хочет участи. Долгие лета королю Франциско, а его сын пока продаст свою шпагу тому, кто назначает ей цену. Его заклеймят? Окрестят принцем с нравом наемника? А пусть и так! Все лучше той жизни, что он ведет в Эскарлоте. Лучше, достойнее, славнее. Завоевания, сталь и кровь!
Райнеро Рекенья приложил к виску два пальца:
— Буйвол Вольпефорре может рассчитывать на Быка Валентинунья.

запись создана: 03.12.2015 в 23:13