Сиджизмондо Джудиччи делал для Вольпефорре что-то невероятное. Он не только высвобождал вольпефоррцев из-под тиранических пят пополанов и суверенных нобилей, но вместе со свободой нёс им просвещение, работу и досуг, радость. С его руки повсюду велись раскопки, извлекались из мглы веков и сразу же попадали на восстановительное попечение скульпторов шедевры Мрачновременья — статуи, храмы, целые улицы с остатками фасадов и фронтонов и, разумеется, амфитеатры.
Восхищение Райнеро Рекенья, избравшего путь воина, было в разы слабее восторгов его друга-драматика, но оно было! Стремясь вернуть амфитеатрам былое предназначение, герцог Джудиччи выгнал из них «жителей арены», снёс их дома, рынки и даже церкви. Отныне амфитеатры стали назначены изящным увеселениям. На черепице крыши вестниками мира курлыкали голуби, на мраморных скамьях восседали под балдахинами патриции, священники и послы, за ними, накрытые послеполуденным солнцем, поместились принарядившиеся простые люди. Театрон не вместил всех охочих до прекрасного лаворцев: они забились в проходы, повисли на статуях и, позволь им это, заполонил бы орхестру и крыши.
читать дальшеУже около недели вся Лавора праздновала двойную помолвку дочерей своего повелителя. Будучи в глазах всего света женихом одной из них, принц Рекенья от сердца тоже отдался празднеству. Это был самый настоящий вольпефорсский карнавал, только не приуроченный к приближению поста.
Райнеро надевал маску и вливался в уличное шествие, где горланил фривольные песенки, славил озорных божков хмеля и любви, слал воздушные поцелуи красоткам, которых, несмотря на дозволение участия в процессиях, драконоподобные дуэньи подпускали лишь к балконам да окнам. Днём к небу взвивались флаги, золочёные гербы и пёстрые тапестри, вечером же его расчёркивали, вылизывали, пронзали огни фейерверков.
Казалось бы, Рекенья упивался волей совсем недавно, в Никастрийском университете, который закончил полгода назад, и после сразу же у себя в Валентинунье, куда королевским рескриптом был назначен губернатором. Но что любезные никастрийцы, что милые валентинунианцы были не чета лаворцам в умении веселиться.
Как ликовали горожане славной Лаворы, когда он в опасной близости проносился на Марсио, стремясь одержать верх в палио — скачках. И Райнеро ещё долго не забудет счастливых и смущённых лиц игроков в мяч, когда он примкнул к одной из команд и задал звону, достойного многоопытного участника этого «кальчо». Рыцарский турнир и батальяцца тоже удались на славу, в немалой степени благодаря Котронэ. Рекенья всё же смог сдёрнуть его с просцениума и вместо прелестей Джоконды вложить в руку турнирное копьё. Райнеро от души улюлюкал, когда тихий драматик поочередно выбил из седла обалдуя Хорхэ ви Карраско и зазнайку Леопольдо ви Ампурия, после чего обрушился на военачальника Буйвола Джироламо Кривелли, чуть не оставив мону Аличе вдовой. В батальяцце разыгравшийся камергер вовсе оттеснил принца от командования. Вся Лавора, затаив дух, следила, как «великолепный Котронэ», встав во главе отряда, схлестнулся с другим отрядом в попытке овладеть городским мостом.
И к слову сказать, овладел. Но вместо того, чтобы почивать на лаврах своего неистовства и военной удачливости, этот неисправимый драматик вернулся в амфитеатр, вложив в одну руку прелести девицы Джоконды, и во вторую — рупор, придающий ему грозность божества.
Бедолага Котронэ! Поставить эту блестящую пьесу и не увидеть её — всё равно что умереть в бою за минуту до выигрыша!
Райнеро не без грусти вздохнул и повернулся к той, которой выпало счастье насладиться талантливым творением. Бьяджа Джудиччи, похожая на аппетитную заварную пироженку в белом с золотом хитоне, смотрела на сцену восторженными, готовыми подёрнуться слезой глазами. Рекенья усмехнулся, восторг принцессы понятен: единорог Манлио как раз с нежностью обнимал свою подругу Беатриче, что, лия слёзы, прощалась с дорогим другом.
— У Манлио тот витой рог, который выбрала я! — беззвучно хлопнула в ладоши Бьяджа. — Чезаре его оставил.
Райнеро дождался выхода жениха. Монашек не подвёл: чёрный сатин и серебро, змеящиеся кудри, повадки грациозного хищного зверя сделали из него пусть не двойника принца Рекенья, но вполне пристойное подобие.
— А у Асканио те манеры, — ответил принц в тон принцессе, — которые привил ему я. Чезаре их утвердил!
Бьяджа сморщила носик и показала свернувшийся в трубочку язык, но быстро забыла, что над ней подшутили. Асканио на глазах у будущего тестя впивался в губы возлюбленной долгим, порочным поцелуем.
— Рануччо, какой красивый жених, правда? А какой добрый у Беатриче отец! Папочка, правда?
Герцог Джудиччи, сидевший от принца Рекенья слева, с умилением глянул на дочь и кивнул. На войне он был воином, во дворце — правителем, в театре — театралом. Подобно древнему равюнну, он надел поверх рубашки багряную шёлковую аболлу, и воронёная бляшка в форме буйвола удерживала на плече это языческое великолепие.
— А где же Чезаре? — Бьяджа закрутила головкой, и мужи, по которым бездумно скользил её взгляд, спешили в почтении наклонить блестящие от пота лбы. — Отец пригласил его к нам в ложу!
— У моего друга есть традиция, — шепнул Райнеро принцессе на ушко, растревожив прядки у виска. Утром Котронэ пожелал «заказчику», то есть Буйволу, приятного времяпрепровождения, чтобы не сказать катарсиса, а через час Рекенья седлал для него Марсио и просил Пречистую о лёгкой дороге до Аквиллии. Там стояла армия, которую Котронэ лично приведёт под стены Ричеретты. Капитан военачальника должен стать в глазах Буйвола более неприкосновенным, чем драматик и камергер…. — Он никогда не смотрит на свои постановки вместе со зрителем.
— Почему же?
— Можете спросить у него при случае, прелестная Бьяджина.
Дурочка вспыхнула и повернулась обратно к сцене. Там сошла на землю ночь, вернее сказать, прозрачная чёрная ткань сверху донизу накрыла картон, на котором изобразили лесную чащу, и загорелся, покачиваясь в руке жениха-демона, фонарь.

— Я бестелесен был и невесом,
играли равно мной ветра и дуновения,
от прихоти стихии я зависел,
покуда в час, вмиг веру пошатнувший,
меня не запустил в себя юнец…
И ожил я, познал я тяжесть плоти
и крови теплоту, а вместе с тем,
как солнце опаляет люто кожу,
как холодит её то дождь,
то снег, и как касания
нежнейших рук девичьих
мне плавят плоть, и нежат, и студят!
Раз испытав сие, желаешь больше,
и каждый, кто увидел Беатриче,
поймёт меня: едва я заключу
её в объятия, как костей её клинки
меня насквозь пронзят!
Нет, я не пёс, и я не пожелаю
слюну пускать по этим по костям!
Я жажду яблок, персиков, их мякоти, их сока,
но нет мне хода в те сады,
где можно их сорвать.
А потому себе в сообщники
зову единорога, чей рог сослужит мне
добрейшую из служб.
Ах, Манлио, ах, милый друг, явись же,
чтобы могла я приласкать тебя за рог…

Зрители, от плебея до патриция, зашлись в гоготе. Райнеро тоже хохотнул, закинул в рот горсточку драже, и вдруг его хлопнули по спине. Изотта, перегнувшись через отца, глазами указывала на захваченную зрелищем Бьяджу и усмехалась, отчего крупная соблазнительная родинка у губ словно жила своей жизнью.
— Закрой моей сестрёнке уши, Рануччо. Не то этот демон опередит тебя, развратив её первым.
— Пусть она готовится. — Райнеро украдкой намотал на палец золотистый локон и провёл им под носом, вдыхая бергамот, пачули и ладан. — Ибо я намерен обучить свою жену куда большему, чем знает этот доморощенный дух.
Изотта захихикала, герцог тактично подвинулся вперёд, оставляя дочери место для манёвра у себя за спиной. Райнеро куснул её за губу и отпрянул, пока невеста не поймала с поличным.
Тем временем демон, не сумев дозваться единорога, огласил окрестности гнусным хохотом и упрыгал за помощью, которую видел в лице сестры своей невесты.
— Зачем оставила пуховые перины
и за тобою я сюда пришла? — Джоконда выпорхнула пленительным видением в облаке сорочки, над кружевным воротом горел костёр рыжих кудрей. Неудивительно, что Котронэ с таким удовольствием сгорал на этом огне.
— Затем, чтобы за хвост смогла ты
волшебство схватить! — Асканио за талию увлекал жертву всё глубже в чащу, подала тревожный голос лютня. — Ужель тебе не любопытно приручить единорога, которого сестра твоя так алчно скрывала от тебя?
— Мне страшно, Рануччо! — пискнула Бьяджа, обеими ручками стискивая Райнеро запястье. — Что демон сотворит с бедняжкой?
— О-о-о, — ухмыльнулся Рекенья, — он покажет ей рай.
Нежа в руках лютню, выплыл Манлио, и под отчаянный, тревожный перебор начал выписывать вокруг Джоконды немыслимые пируэты, доверчиво льнуть, ластиться. Девица, забыв испуг, привстав на носочки, гладила единорожью морду, и вдруг лютня сорвала голос. Демон оттолкнул Джоконду и от плеча взмахнул деревянным мечом.
Вскрик Бьяджи пришёлся на гомон зрителей, по просцениуму покатился отрубленный витой рог. Из раны на лбу единорога брызнула «кровь», зверь упал на зад и уползал прочь, извиваясь червяком. Демон, раскатисто хохоча, занёс над головой рог и прокричал:
— Сын ли я дьяволу или никто?!
Не в силах сдержаться, Райнеро одобрительно засвистел. Сама природа заступила на сторону демона, солнце опаляло его закатным огнём, зной приводил в движение воздух, искажая фигуры и лица.
Асканио заткнул рог за пояс и подступил к обомлевшей Джоконде, собираясь произнести любимейшую реплику принца Рекенья. Губы Райнеро прошептали её вместе с ним:
— Вы приласкаете черногривого единорога, монзелла?
Бьяджа вскрикнула и зажмурила глаза, пропуская один из лучших моментов пьесы. Демон набросился на девицу, сверкнула её оголившаяся ножка, прозвенел вскрик, и пал наземь занавес.
— Рануччо, что он сделал? — подала дрожащий голосок Бьяджа. — Убил? Уже можно смотреть?
Райнеро покосился на герцога: тот усмехнулся и кивнул, как бы признавая: «да, нескучное действо». Изотта за отцовской спиной переглянулась с Райнеро. В глазах принцессы мигнули демонята, и Рекенья придумал, чем заполнить промежуток между актами.

2

Стараниями Изотты «Рануччо» пропустил ту часть сцены, в которой Джоконда горько плакала о поруганной чести, Беатриче проклинала изменника, а синьор Тарчизио картинно терзал свою роскошную шевелюру. Глазам опоздавших предстал уже собранный, циничный родитель, что наказывал дочерям исполнять любые прихоти демона, ибо «богатство и почести стоят девичьей чести!».
Принц Рекенья невозмутимо уселся назад между невестой и тестем. И если Джудиччи едва на него взглянул, то его дочь расцвела в улыбке и придвинулась ближе, как будто Райнеро без того не было достаточно жарко. Тело ещё помнило тепло Изотты, отточенные, порывистые движения, дрожь, которая передавалась и ему. Для незамужней девицы красотка умела слишком многое, и Отверженный знает, что бы сотворила с ней жизнь при дворе короля Франциско. Тот ведь верил, супружеская измена простительна лишь королям… Решительно, эта театральная авантюра только к лучшему! А старшую дочь Буйвола Райнеро запомнит именно такой: она перебросила золотую копну на одно плечо, нежа второе на солнце, и наматывала на палец кончик витого серебряного пояса. Похоже, принцесса утратила к спектаклю всякий интерес, ибо её искусством был отнюдь не театр…
— Рануччо, — Бьяджа положила голову ему на плечо и вдруг дёрнула носом, неудержимо напомнив кролика. — Я чувствую духи Изотты на твоём колете…
— Я действительно прошёлся с ней под руку, — коль скоро принцу Рекенья предстояло принять в свои руки мир и войну, он не мог допустить, чтобы его тайны раскрывались против его воли. — Но как же так, моя невеста жалеет для меня своего аромата!
Дурочка захихикала, Райнеро же немедленно припал к ручке, вдыхая запах персикового масла. Ветерок обласкал распалённое лицо, стирая последние следы порочных утех.
Тем временем синьор Тарчизио и две его дочери на фоне этого патио с колоннами и зеленомраморным фонтаном невыносимо сроднились с семейством Джудиччи. Райнеро не мог скрыть ухмылки. Секретарь герцога, мессере Сакробоско вёл подробнейший дневник, который во имя искусства был в строжайшей тайне у него позаимствован. Оказывается, перед прибытием в Вольпефорре принца Рекенья герцог давал дочерям наставления, сводящиеся к одному: быть с гостем милыми и развлекать его так, как он того пожелает. Но Котронэ придал сим безобидным наказам совершенно иной смысл…
Синьор Тарчизио под треск рвущейся ткани оголил дочерям плечи и частично грудь, распустил им волосы и толкнул в сторону леса.
— Папа! — громко шепнула Бьяджа, поворачиваясь к герцогу. — Папочка, отец в этой пьесе ужасен, как он мог поступить так со своими дочерьми, плоть от плоти его?
Райнеро стоило немалых усилий не слечь от подступившего хохота.
— По всем вероятностям, он не любил своих дочерей, моя радость, — грозный герцог ответил принцессе с мягкой улыбкой, которой удостаивались только его девочки. Но Райнеро присягнуть мог, что уловил в его голосе некоторое сомнение.
Глупышка раскрыла розовый ротик в улыбке и, не выпуская руки жениха, повернулась обратно к сцене. Там как раз происходило одно из лучших действий спектакля! Вечер набрасывал на амфитеатр плащ заката, и на личике Бьяджи тоже выплясывали розоватые тени. Она следила за действом, приоткрыв рот и распахнув глаза. Пожалуй, наблюдать за ней было даже интереснее, чем за завлекающими демона полуголыми девицами.
— Ах, Рануччо, демон опять их…?
— Если я расскажу, станет неинтересно, не так ли?
— Да, ты прав… Ах, вот и он! Как же он страшен, кудри вьются змеями, а зубы выступают клыками… Но как же… Беатриче упала в его объятия?! Не устояла! Но как же это, Рануччо?
— Увы, эта девица оказалась падка на соблазны…
— Это ужасно! Но что это… Джоконда убегает! Вот светлое сердечко!
— Младшая сестра куда лучше старшей?
— Бесспорно, ведь старшая пала жертвой своих желаний… Ты смеёшься, Рануччо?
— Нет-нет! — Райнеро удушил в себе хохот и припал к тоненьким пальчикам. — Ты во всём права….
Бьяджа снова поверила демоническому жениху. Глупышка держала за щекой леденец и смотрела на сцену, забыв дышать. Сезар знал, в кого влюбляться и кого обратить в своей пьесе святой невинностью! До слуха донеслись переливы флейт и жалобный звон лютни. Райнеро поспешил обратить взгляд на небывалое действо: смотреть на то, как женят демона в его лице, принцу Рекенья не надоедало никогда.
Грянул гром и заклубился дым. Коль скоро даже герцог Джудиччи издал прерывистый вздох, что говорить о нежных принцессах! Изотта выпустила из пальцев поясок, Бьяджа вскрикнула и коготками впилась Райнеро в ладонь. Многоголосый, раскатистый хохот демона слетел с просцениума, закружил по орхестре и разбился о скамьи театрона.

— Мне ли, кто дьяволу верным приходится сыном,
кто мраком взлелеян и злобой вскормлён,
кто первым ногою попрёт этого мира
больного руины, жениться на твари худой
и земной?
Решительно нет.
Пока не испил я до донышка воли!
Не обучил грешным ласкам суккуб!
Не натаскал в чернокнижии ведьм,
а впрочем тотчас же явлю им урок!
Быть Биче — крольчихой,
отцу же — телёнком, до буйвола хрыч за свой век не дорос…

Гогот зрителей стал принцу Рекенья усладой для слуха, вид замершего изваянием герцога — усладой для взоров. Он сжимал губы, косматые брови низко нависли над глазами, что изжарили бы демона на медленном огне, когда бы могли. Вряд ли зазнавшимся пополанам или непокорным нобилям выпадала честь довести Буйвола до такого бешенства! Изотта скрылась за отцом, Райнеро едва высмотрел её заострившееся, непроницаемое лицо. Бьяджа заливисто смеялась и теребила Райнеро за рукав. Он поддался, захлопал, взглядом выхватывая из рассеивающегося дыма фигурку Джоконды с кроликом на руках. Девушка затравленно оглянулась, со вскриком выронила зверька и бросилась к демону, который самозабвенно покручивал румяную телячью тушу над бутафорским огнём.
— Самый свирепый зверь, — вскричала Джоконда, простирая к демону руки, — позволяет приласкать себя, если подойти к нему с добром, и самая заблудшая душа найдёт путь к свету, если указать ей этот путь! Я верю, она ещё жива в этом демоническом теле!
Взвилась скрипка, демон в испуге отпрянул, согнулся пополам и пал на колени, увязая в клубах дыма. Мгновение, скрипка утихла, вступила лютня, и к свету воспрянул юноша в белых одеждах. Он протянул своей любви руку, и Джоконда без колебаний её приняла.
Признаться честно, Райнеро всегда хохотал над этой частью сцены. Если бы не этот беглый монашек, принц бы никогда не представил себя в ангельском обличье. Он искоса взглянул на Бьяджу: та утирала слёзы умиления, катящиеся по округлым веснушчатым щёчкам.
— Она заслужила своё счастье, — Бьяджина вскинула на Райнеро искрящиеся глаза, которые принялись с каким-то нездоровым вниманием изучать его лицо. — А вот отец и старшая дочь получили по заслугам, верно, Рануччо?
— Да-да, — Райнеро чуть не поперхнулся подступающим гоготом, — ты, как всегда, права!
Не переставая бить в ладоши, Бьяджа прикрыла глаза, свернула губы в трубочку и запрокинула к принцу Рекенья лицо. Щадя чувства Сезара, он намеревался «промахнуться», попасть куда-нибудь в уголок губ, как вдруг ощутил в левом боку холодный лёгкий укол.